ФРАНЦУЗСКАЯ ПЕСНЯ “СЕРДЦЕ МАТЕРИ”

Совершенно неизвестно какое нечаянное упоминание может воскресить в памяти 
картину, казалось   бы,   за давностью лет полностью забытую.  Рассказ Юрия Магаршака о  
комическом, хотя и чреватом опасностью случае в  Мариинском театре до войны, свидетелем 
которого был его  отец,   внезапно высветил  словно всполохом света впечатление, оказавшееся не только не стертым, но ослепительно ярким.
 

Имя выдающегося певца – солиста  Кировского (Мариинского) театра Николая Константиновича 
Печковского   теперь забыто, а многим, даже просвещенным людям старшего поколения, увы, и 
вовсе   неизвестно. К моему изумлению те, кто по возрасту и по принадлежности к искусству могли о  нем по крайней мере  знать,  сегодня на мои вопросы  не реагировали вовсе. А слава его до войны гремела  не меньше, чем   слава Лемешева или Козловского…  Его поклонниц в Ленинграде называли “печковистки”. Он  был  выдающимся Германом… Вокальному искусству он учился в Москве у выдающихся музыкантов. Театральному – у самого   К.С. Станиславского.  Но трагический поворот истории сгубил его судьбу. Узнав о начале   наступления немцев, он кинулся забрать мать из поселка под   Сиверской, и оказался в зоне  оккупации. Куда деваться было артисту с больной матерью на руках?  Ему пришлось петь при немцах.
 

Он не предавал, не выдавал, он вынужденно выступал, чтобы выжить. Но ему ленинградские власти, ни   во  что не вникая, этого не простили. Он был посажен после войны на страшные десять лет, на сцену театра   вернуться ему не разрешили. Его выступления были только концертными и в области.
 

Летом 1960-го года я школьницей, перешедшей в 10-ый класс, жила с родителями на даче в 
Зеленогорске. Внезапно моя мама оказалась крайне взволнованной, она сказала, что ожидается на летней эстраде выступление великого тенора  - Николая Печковского. И мы  отправились  на его концерт. Мне было интересно, но я еще ничего не понимала   в трагических событиях страны, в На сцену вышел высокий артист с серым примятым землистым   лицом и маленькими тусклыми 
глазами. “Некрасивый”, —подумала я разочарованно. Кто ему аккомпанировал на рояле, не помню. 
 

Но он запел, и преобразился мгновенно. Глаза  вспыхнули небесным огнем и озарили   лицо, 
природные краски которого, видимо “ съели” годы  тюрьмы.  Он пел многое и, наконец, знаменитую 
арию Германа.  И публика, испытывая потрясение и  гипноз власти певца,  отвечала    
 Я- пораженная, захваченная драматизмом  исполнения, буквально   впилась пальцами в деревянную скамью, на которой мы сидели. Мне  открывался  великий  дар, мне открывалось искусство, И я уже не видела ни примятого серого лица, ни маленьких тусклых глазок…. Лицо становилось прекрасным! Глаза стали большими и горели воодушевлением… А красота голоса, переходы  интонаций, владение регистрами – все завораживало… Кульминацией того концерта стало для меня исполнение старинной французской песни “Сердце матери”. Много лет потом я искала ноты этой песни, но даже точный текст не удавалось найти. Однажды как версию я нашла у поэта Д. Кедрина стихотворение  “Сердце матери”. Но Печковский пел другие слова. О юноше, который “злую девушку любил”. Каждый куплет песни  с нарастающим трагизмом содержания  сопровождался рефреном: “Элонг-ля-ля, Элонг ле-ле”. И вот, исполняя этот рефрен каждый раз по-новому, внося боль и отчаяние, Печковский   становился великим артистом! Когда герой его песни совершал злодеяние по требованию своей жестокой  любимой, и земля наказывала его, то иссеченное из груди сердце матери   спрашивало: “Ты не ушибся ли, сынок?”   И певец  в одной реплике передавал всю безмерность и всепрощение материнской любви.
 

Все это я вспомнила, прочитав маленькое описание,  которое исполнительского дара Печковского не затрагивало.  Я не уверена, что жив кто-либо из публики, побывавшей на том концерте в 
Зеленогорске, когда мне едва исполнилось 16.Но то впечатление осталось живым во мне, и пошло в копилку воспоминаний о великих мгновеньях в искусстве, которые мне посчастливилось пережить.