Пируэт Жизни. О том, как я чуть не убил Великую Русскую Балерину

Это не шутка. Я в самом деле чуть не вошел в историю Великого Русского Балета – Гордости Мирового Искусства. Но не так чтобы вдруг эпохально станцевать партию принца в Лебедином и это стало б событием мирового масштаба. И не поставив Щелкунчика в революционной, например, лесбийской или, скажем, нудистской, интерпретации. А совсеееееем другим способом. Похожим на тот, которым вошли в историю:

- Агамемнон, разрушивший Трою.

- Парис, убивший Ахилла, с меткостью ворошиловского стрелка попав в пятку последнего так точно, что даже контрольного выстрела в голову не понадобилось

и

- И Каин, убивший Авеля, и тем поставивший самого Бога перед необходимостью выбора: либо создавать Человека заново, либо делать человечество, Главное Средоточие Разума во Вселенной - все человечество до последнего человека:

от Моцарта до Сальери,

от Грозного до Курбского,

от Шопена до Байрона,

от Клеопатры до ее рабыни,

от Марии Медичи до Эйнштейна

- потомками братоубийцы.

 

Да! Я чуть было не наследил в истории балета, не только русского, но и мирового,

как Алексей Орлов, поставивший себе вечный рукотворный памятник в пантеоне Мировой Истории, задушив Петра Третьего

как нарком НКВД Ежов, изувековечивший себя тем, что советское искусство пошло совершенно другим путем после того, как были уничтожены все, кто шли не тем путем, каким им следовало маршировать

и как Шарлотта Корде, заколовшая (как сообщают все энциклопедии мира, даже самые краткие) Марата в его собственной ванной.

 

Я чуть было не ворвался в историю Мирового Танца так же пылко, как Сергей Есенин, благодаря которому у великой Айседоры Дункан появился есенинский период творчества, и бурно, как Молодой Зевс на Олимп: то есть решительно и навсегда.

Не буду интриговать читателя. И приступлю непосредственно к рассказу о том, как я чуть не убил великую русскую балерину.

 

Ночь с тринадцатого на четырнадцатое января в Петербурге была специфическим праздником. Особенно для так называемой творческой интеллигенции. В этот день в домах творчества отмечали Старый Новый Год ^[1].

 

Надо же было так случиться, чтобы Ирочка Тайманова (известное всему городу очаровательное существо, бывшее по совместительству сестрой известного гроссмейстера и женой не менее известного заместителя председателя Союза Композиторов, а также блистательная телеведущая, многие передачи которой по прошествии десятилетий стали частью Истории) которая считала, что у меня самые голубые глаза в Ленинграде и испытывавшая по этому поводу ко мне чисто эстетическую любовь, пригласила меня на Старый Новый Год в Дом Композиторов. Это была, кажется, последняя цитадель интеллигенции, которую я до того не удостаивал чести встретить в ней самый элитарный праздник Страны Советов.

В доме Кинематографистов бывал.

Во дворце Искусств – многократно.

В доме Писателя (почему то, кстати, в единственном числе) – непременно.

В доме Архитекторов обязательно.

В Доме Ученых – а как же.

А вот в доме Композиторов на Большой Морской, в дворце, возведение которого приписывается Монферану, дотоле не присутствовал никогда.

 

Столики в дубовом зале (название, которого, хотя и не звучало столь же одиозно как словосочетание Дубовый Зал Дома Ученых, но все же интриговало) были организованы человек, если не ошибаюсь, на двенадцать каждый. Компания за нашим столом, куда флюидами Ирочки – буквально за красивые глаза! - я был посажен явно не по ранжиру, собралась изысканная:

 

Председатель Ленинградского отделения союза композиторов (известнейший композитор),

заместитель председателя Ленинградского отделения Союза композиторов (известнейший композитор),

дирижер оркестра Филармонии,

Главный дирижер театра оперы и балета имени Кирова,

Татьяна Михайловна Вечеслова, не занимавшая никакой официальной должности а просто великая русская балерина, женщина-легенда, о которой Ахматова, выражая восхищение ею, написала “Лучшая из всех камей”

и еще несколько человек, которые "не имели чести" быть представленны мне, пацану.

 

Примерно к третьему часу ночи все куда-то разбрелись, по большей частью танцевать под оркестр (судя по качаству исполнения, явно не состоявший из выпускников инструментальных отделений консерватории, разве что из композиторов, музыковедов и вокалистов), а многие перемещались от столика к столику, иногда просто чтобы переброситься парой слов, а иногда чтобы засесть основательно. Все смешалось и все смешались, как и должно быть на праздненстве. И наступил момент, когда за нашим столом (к которому никто не подсаживался, несомненно, по причине его элитарности – хотя после того, как за никого из сильных художественного мира сего за ним не осталось, элитарность стола, предмета неодушевленного, стала чем-то вроде улыбки чеширского кота, которая, как выяснилось таким образом, может придавать атрибуты живого даже изделиям из дерева) остались только мы с Татьяной Михайловной. С легкой руки Примы Балерины Кировского Театра (неважно, что в далеком прошлом; по моему глубокому убеждению, Прима Балерина в таких театрах, как Большой и Мариинский – пожизненный титул, наподобие звания Олимпийского Чемпиона)  оживленно беседовали. Хоть и в веселой толпе, но как бы наедине. Сначала Великая Балерина (которой я все за те же красивые глаза пришелся по душе - поскольку окромя молодости и глаз понравиться было нечем) предавалась воспоминаниям о Вахтанге Чубукиани, ее любимом партнере, таком же легендарном, как и она сама ^[2]. Танцуя с которым - как говорила Вечеслова - она всегда немножечко волновалась, потому что этот Великий Танцор и Великий Партнер не просто стоял сзади, поддерживая, а поддерживая ее в воздухе, продолжал танцевать!!!

Потом Вечеслова заговорила о плане новой книги, которую она собиралась назвать “Шестьдесят лет без мужчины”

 

(“…не в том дело, что у меня не было в жизни ни одного мужчины, а в том, что ни одного настоящего мужчины не было” – втолковывала мне, хмельному и непонятливому, Татьяна Михайловна, возможно не очень серьезно так как ее партнерами и мужьями были самые блистательные мужчины Ее времени, не говоря о любовниках, приписываемых "лучшей из всех камей" Мариинского Балета, каждая из которых и во времена Царей-Батюшек, и во времена Генеральных Секретарей, и в России Батюшек-Президентов являлась и продолжает являться украшением сонма Ярчайших Женщин России).

 

Оркестр во время ее монолога играл какую-то "популярную танцевальную музыку", оставившую Татьяну Михайловну равнодушной. Дождавшись, когда оркестр заиграл танго, Вечеслова, внезапно прервав поток легкой болтовни смешанный с блеском глаз, гирлянд и ожерелий, вдруг предложила:

-          Идемте танцевать, Юра.

-          Что Вы, Татьяна Михайловна. Да как же я могу танцевать с Вами? Я же не Чубукиани.

-          Неужели вы думаете, что я такая старая, что не вижу, что вы не Чубукиани? – сказала Балерина кокетливо. - Но я ясно вижу также, что мы не на сцене Марининского. Так что перестаньте передо мной комплексовать и идемте танцевать.

-          Что правда то правда, Татьяна Михайловна, мы с вами не на сцене Кировского театра – обреченно согласился я. - Но все таки мы в дубовом зале Союза Советских Композиторов, и...

-          Да бросьте вы! Идемте танцевать, Юра. Идемте. Да идемте же!

И, взлетев со стула, как пушинка, и обойдя стол упругой балетной иноходью, гордость русского балета решительно потянула меня за руку в направлении эпицентра Дубового Зала, в котором под ногами танцующих уже потрескивал дубовый паркет. Куда деваться? И можно ли отказать великой женщине в ее последнем (как она кокетливо сообщила мне для убедительности – и чуть не накликала!) желании?

 

Ну мы и пошли. Надо сказать, танцор я лихой, но, разумеется, не профессиональный. Любительский я танцор. Одно дело поражать воображение девушек на студенческом вечере, и совсем другое – танцевать с Гордостью Русского Балета, собственноручно придерживая ее за стан, являющийся достоянием государства.

 

Танцевали мы с Татьяной Михайловной, однако же, повидимому, не так уж скверно, потому что все остальные гости (а среди публики были замечены и балетмейстеры) танцевать перестали и, сделав круг, принялись за нами наблюдать, аплодируя время от времени, кто из вежливости, а кто то, несомненно, от умиления. Глаза у Татьяны Михайловны разгорелись, как бенгальские огонечки. И она забыла. Причем не одну, а сразу три вещи:

Во первых Татьяна Михайловна забыла, что танцует не с Чубукиани.

Во вторых, Татьяна Михайловна забыла, сколько ей лет.

И, наконец, в третьих, Татьяна Михайловна забыла, сколько она весит.

И забыв все это разом, Вечеслова опрометчиво совершила то, что чуть не заставило меня навсегда войти в историю мирового балета.

 

Когда мы с Татьяной Михайловной, подогреваемые всеобщим вниманием, немного растанцевались и делали, по ее, разумеется, инициативе, дорожку по диагонали дубовой залы дворца Монферана, лицо балерины вдруг осветилось божественным светом и помолодело раза в три. После чего произошло то, что и сейчас заставляет меня, холоднокровного, холодеть. История Русского Балета двадцатого века закрыла глаза, грациозно отдалилась метра на полутора от меня, якобы поддерживавшего ее, стала на пуанты (хотя была обута в обыкновенные австрийские туфли на довольно таки не низком каблуке), театрально закинула за голову все еще тонкую руку, и вдруг – совершенно внезапно и без какого бы то ни было предупреждения! - стала падать на спину в направлении, противоположном моему местонахождению, причем не как нибудь осторожненько, а головой об пол.

 

Это было так страшно, что оркестр перестал играть. В воздухе повисла пауза, такая тяжелая, как если бы до ее наступления исполнялось не аргентинское танго, а Кольцо Нибелунгов.

 

Как сейчас вижу падение Татьяны Михайловны Вечесловой замедленным – словно при убыстренной съемке. То есть растяжение восприятия, несомненно, происходило только в моей голове, а Татьяна Михайловна падала головой оземь с естественной скоростью, определяемой законом всемирного тяготения и ничуть не медленнее того. Чего, однако, было более чем достаточно, чтобы шутка о последнем ее желании незамедлительно воплотилась в явь.

 

Не сомневаюсь, что Татьяна Михайловна сделала знак, когда, как и куда она собирается падать, и знак этот Великий Чубукиани несомненно бы понял и, сделав соответствующий контрпирует, выполнил бы поддержку в полном соответствии с требованиям классического па-де-де. Но я не был Чубукиани. И даже если бы заметил какие бы то ни было знаки, на их расшифровку и интерпретацию без посторонней помощи мне понадобилось бы никак не меньше чем двадцать четыре часа.

 

“… и вот летит!” – успел однако процитировать некто лукавый, сидящий внутри меня, относящуюся к данному случаю половину бессмертной пушкинской строки.

 

Не знаю, каким чудом совершил я первое и последнее па в жизни, которому в самом деле мог бы позавидовать великий Чубукиани - но я успел таки в результате нечеловеческого усилия подставить под падающую гордость русского балета свое тело. И оно, мое тело, на несколько секунд оказалось между плотью великой балерины (на протяжении десятилений, начиная с конца тридцатых годов, традиционно считавшейся первой красавицей советской балетной школы), шмякнувшейся на него с высоты, и полом, что при любых других обстоятельствах смотрелось бы чрезвычайно пикантно. Однако на пикантнось происшедшего в тот момент не обратил внимания никто – не до того было.

 

Не исключено, что за спасение своей жизни Татьяна Михайловна должна благодарить не столько меня, сколько моего тренера по карате. Нельзя полностью исключить также, что во мне умер новый Чубукиани, как после этого происшествия некоторые его свидетели упорно думают. Так или иначе, оба тела – мое и гордости русского балета -  встали с дубового пола дворца Монферана без травм.

 

Когда почтеннейшая публика убедились, что жертв нет, раздался дружный вздох облегчения, переходящий в не менее дружный аплодисмент. Все рефлекторно бросились поздравлать Вечеслову, а заодно и меня, не отдавая, однако, отчет, с чем именно.

 

Прошло примерно полчаса, когда оркестр заиграл вальс и глаза великой балерины опять вспыхнули (к моему ужасу), как бенгальские огонечки. Она опять встала, обошла стол и, едва касаясь пола, легкой походкой сильфиды опять направилась ко мне (причем с каждым ее шагом я чувствовал, что каменею все более и более), а приблизясь, встала в третью позицию и опять потянула меня за рукав. Да как сильно!

-          Татьяна Михайловна, я вас уважаю и преклоняюсь, но танцевать с вами больше не буду – твердо сказал я.

-          Как вам не совестно, Юра! Неужели вы из за этого антраша? Подумаешь, падение! Даже без травмы голеностопа обошлось, не говоря уже о переломах. Сразу видно, что вы не балетный… У нас, знаете ли, в Кировском столько всего бывало… Вот помню, на генеральной репетиции Бахчисарайского, перед самой премьерой, Чубукиани …

-          Нет уж, Татьяна Михайловна. Увольте. – Наотрез отказался я и для пущей убедительности замотал головой. – Я вам больше не Чубукиани.

 

С тех пор я с великими балеринами не танцую. Какие бы заманчивые возможности для этого ни предоставляла судьба.

 

 

 

Татьяна Михайловна ВЕЧЕСЛОВА