Пивбары города Трех Революций и одного Владимира Ильича являются не только местом, в котором можно наглюкаться, но и исповедальнями. Исповедоваться в церквях батюшке, комсомольцам и коммунистам, и даже беспартийным, работающим до пенсионного возраста, категорически воспрещается. А исповедоваться в пивбарах можно сколько угодно. И ничего, насколько известно, за исповеди в пивбарах не было никому. Разве что признание в государственной измене или краже социалистической собственности может повлечь, если стукач за столиком попадется. Такая вот оттепель, наступившая после XX съезда. Дозволившая свободу слова под выпивкой. При соображении на троих в подворотне. И под пивбарным хмельком.
Не знаю, является ли потребность исповедоваться, излить душу, кому-нибудь затаённое рассказав, христианской, или же она свойственна всем без исключения людям. Включая китайцев, евреев, язычников и мусульман, которым пить воспрещается и которые по этой причине исповедуются на трезвую голову. Но то, что в Державе Воинствующего Безбожия в исповедальни превратились пивбары, это как Волга впадает в Каспийское море. Или, что то же самое, дважды два четыре.
После Двадцатого съезда, осудившего Сталина за культ его выдающейся личности, выпуски пара под названием недовольство Партия и ее чистые руки – гэбешники- дозволяют народу. При этом исповедание на троих бывает чревато, так как два свидетеля, если строго допросят и что-то запомнили из выговоренного-проговоренного, могут и заложить. Когда же в пив-баре, в который ходят не баре, а Народные Массы, к тебе подсаживается один человек и начинает что-нибудь излагать с глазу на глаз, это почти всегда исповедь. В таких случаях слушаю и помалкиваю.
Вот и сегодня. Когда зашёл не в любимый интеллигенций пивбар под Думой (как говорится на Ленинградском жаргоне, поддумать), а расположенный в двух минутах от Берлоги пивбар в подвале на Кировском. От Улицы Рентгена перейти дорогу к дому Убийства Кирова, плюс пять с половиной ступенек вниз от заасфальтированной Земли. За двадцать четыре копейки взял
поллитрянского пива. Сел в уголочке, никому не мешая. И что-то обдумываю, погружаясь в самое счастливое состояние, в котором дозволено находиться народу Страны Советов: в опьянение во хмелю. Не сомневаясь, что кто-то подсядет. И точно. Не прошло и пяти минут, как подсаживается напротив меня за стол хмурый мужик лет пятидесяти. Руководяще-работящего вида с литровой кружкой, наполненной до краев.
Точь-в-точь сошедший с плаката! Оглядывается. Отпивает граммов сто пены. Достает из саквояжа, с которыми в баню ходят, поллитру Московской за два рубля 87 копеек. Под столом скрытно, как съезды большевиков до завоевания ими власти, доливает в кружечку доверху водочки. После чего, не спрашивая, берет мою наполовину выпитую поллитрянскую и доливает водкой доверху и её. Чокается. Что на молчаливом жаргоне пивбаров означает то же, что втрезвую побрататься. И начинает чистосердечное покаяние, которое поначалу было на покаяние непохоже.
- Эти интеллигенты - какие-то поголовные идиоты. Простому человеку, как мы с тобой, их гнилое отживающее сознание никогда не понять. Ну что им, прослойке хреновой, не понравилось, как моя передовая бригада, Коммунистического между прочим Труда, паркет положила? Какого чёрта заставили перестилать? Мы им в их грёбаной Консерватории пол разукрасили, как в царском дворце! Паркетка к паркетинке. А они: “Что с полом сделал, что с полом сделал, что с полом сделал, что звук пропал?” Кретины, мать их возьми, эти консерваторские профессоришки. Вперемешку с народными артистами и лауреатами где-то чего-то. Если б не членство в партии, взял бы и врезал в морды! По-нашему, по-рабочему.
- Постой, – подаю голос, чтобы направить беседу, как летчик на посадочную полосу самолет. – Ты что же, Консерваторию ремонтировал?
- Не всю, а только на третьем этаже средних размеров зальчик.
- Положим, на третьем этаже Ленинградской Консерватории не совсем простой зальчик – про себя замечаю для точности – Его, если память не изменяет, сделали, когда Император Александр III повелел здание Большого театра на Театральной под Консерваторию перестроить.
- Чего это ты там бубнишь?
- Я это о своем. И что же было с положенным твоей бригадой коммунистического труда паркетом на пол этого помещения?
- Сначала ничего не было. Приняли работу с оценкой отлично досрочно двадцать шестого августа. А потом вдруг второго начала месяца сентября, с утречка, прибегают с выпученными глазами к нам в трест всей толпой народных лауреатов, меня к управляющему на ковер вызывают и орут с интеллигентными интонациями:
- Вы что сделали с консерваторским паркетом?
- Что сделал? На пол положил. Как по Госту положено. Чем недовольны?
- А тем недовольны, что звук исчез.
- Какой еще звук? Мы за звуки, которые не мы издаем, не отвечаем. Мы за полы отвечаем.
- Ясно что за полы. Но вы вспомнить попробуйте. (Выкают, как до Октябрьской Революции. От одного этого выканья рабочего человека, как мы с тобой, стошнить может). С чего ремонт начали?
- С чего начали? Ясное дело: сняли с пола старый паркет, выкинули к чертовой матери на мусорку, а новый, специально произведенный для этого случая на мебельной фабрике паркет, на полы положили.
- И всё?
- А чего же ещё? Если Вы на хищения намекаете, то мы, члены партии, хищений не допускаем. Ни паркетины налево не продали, всё выкинуто бескорыстно.
- Да бог с ним, с хищением. Звук отчего пропал?
- А я почем знаю? Я вам не Глинка, чтобы за звуки перед органами отвечать. И в техзадании о звуках ни слова.
- Ну вы вспомните! Умоляем! Ведь до положения вами на пол паркета акустика в зале Квартетных Собраний была одной из лучших в Европе. А сейчас ее вообще нет. Оркестр играет как в вате. Репетировать невозможно, не говоря уже о концертах.
- А я тут при чем? Нечего на работяг свои недостатки сваливать. Ваше дело играть музыку, мое дело паркеты на полы класть.
- Но вы вспомните. Когда вы сняли паркет – может быть, под ним что-нибудь было?
- Войлок какой-то был. Кажется.
- А вы его кому-нибудь показали, войлок этот?
- Чего это ради? Мы не за войлок, мы за паркет отвечаем.
- И сколько его было, этого, как вы говорите, войлока?
- Да чёртова прорва!
- Один только войлок? И ничего более?
- Конечно, не только войлок. Под войлоком бутылки были какие-то.
- Что еще за бутылки?
- Похожие на шампанское. Но не советское. На этикетке было не по-русски написано. И пустые.
- А что написано, не припомните?
- Да что-то вроде Глюко. Похожее на «наглюкаться» слово.
- Может, Клико?
- Точно сказать не могу, написано не по-русски. Если вам точный перевод нужен, приставили бы за работой смотреть переводчиков, а не мильтонов. Не пролетарское это дело переводами заниматься.
- И что же вы с этими бутылками из-под шампанского сделали?
- Ясно дело: собрали в мешки мои передовики-работяги бутылки прошлого века и в пункт приема стеклотары стащили. Но только эти капиталистические бутылки там принимать отказались. Ну, мы их на мусорку и повыбрасывали. Так что и с шампанских бутылок под полом никакого левого дохода от ремонта вашего консерваторского заведения не было, придраться не к чему. Никакой личной материальной заинтересованности. Бескорыстие и отсутствие личной заинтересованности стопроцентное. В соответствии с моральным кодексом советского человека и коммуниста.
“О гоподи!” – подняли руки к небу народные с лауреатами – и выругались по-латыни. Такой хипеш подняли – до обкома партии докатилось. Потребовали перекладки уже положенного на пол и принятого комиссией. А мы чего? Мы ничего. Моё дело маленькая. Прикажут – хоть Летний сад, хоть русское поле, хоть кладбища паркетом уложим! Через три месяца привозят новый паркет. И сто тысяч бутылок – не считал по головкам, но на взгляд примерно так будет – из-под шаманского. Советского, разумеется. Поставила руководимая мной бригада советско-шампанскую стеклотару, как приказало начальство: квадратно-гнездовым способом, горлышки кверху, как солдат на параде плечом к плечу, под наблюдением акустиков от науки.
Лучшим войлоком, произведенным на мебельной фабрике, который специально для этого случая произвели и доставили, проложили. Прокладывание каждого бутыля контролировала комиссия, состоявшая из представителей музыки, мебельной фабрики, акустического комитета, партийного руководства и органов, которые компетентны во всём. Сегодня во второй раз ремонт одного и того же пола закончили. Принят с оценкой неплохо. Премию, выписанную ещё в августе за опаркечивание объекта исторического значения, не отобрали, а выплатили. Вот после сдачи такого дела во второй раз отметить пришёл.
Малый Зал Ленинградской Консерватории, именовавшийся при царях-батюшках Александре Третьем и Николае Втором “Залом квартетных собраний”
- И что же на приемке сказали? Если не на латыни, а на русском общепонятном?
- А то и сказали, что ничего не сказали. Звук – говорят – стал лучше, чем никакой. Но всё же не тот, что был до ремонта Консерватории. Знаменитой на всю Европу акустики Малого Зала Ленинградской Консерватории больше нет. Исчезла как не было.
Мой собеседник, в сравненье с которым чеховский злоумышенник, - эксперт по прокладке железнодорожных путей, допил литровую кружку пива на четверть с водкой (без которой, как известно из присказки, деньги на ветер), и умиротворительно замолчал. Отпущенья грехов от меня не требуя, поскольку содеянное им и его бригадой грехом в Советском Союзе не было, скорее наоборот. Исповедь об опаркечивании консерватории завершилась. Молчал и я в соответствии с кодексом поведения в общественных заведениях при соображении внутрь. А по окончании трехминутки молчания допил содержимое пивной кружки на четверть с водкой. Не без усилия преодолел пять с половиной ступенек вверх. И мимо дома, в котором вплоть до его убийства проживал Киров, пошёл на северо-запад.